Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

И сейчас я пишу и плачу. Дома никого нет. Мне невыносимо грустно. Оттого ли, что я не люблю Ладинского? Оттого ли, что между нами все-таки есть что-то? Ведь нельзя же сказать, что между нами ничего не было: разве он мне не целовал руку? Разве он не коснулся головой моего плеча, там, на Pont Neuf, я даже не обратила на это особого внимания; разве… — и чем больше я вспоминаю подробности наших встреч, тем темнее и грубее представляется мне Ладинский. Какое уже тут увлечение! И все-таки мне жаль, что он не смог остаться мне просто «знакомым», он интересный человек, много читал, всем интересуется. И это был единственный человек, с кот<орым> я встречалась, и единственный, который со мной не скучал (т. е., может быть, и не скучал потому, что «ухаживал»). Мне только себя жалко, свою молодость.

19 февраля 1926. Пятница

Сначала неудачи: мое стихотворение до сих пор не напечатано в «Новостях». Наверно, уже и не будет напечатано. «Перезвоны» утешили, напечатали: «Я старости боюсь, не смерти»,[460] только зачем надо было озаглавливать первой строчкой? Кто их просил? А номера мне так и не прислали, это Папа-Коля в библиотеке видел.

Я старости боюсь, не смерти.Той медленной, как бред, поры,Когда озлобленное сердцеУстанет от пустой игры.

Когда в волненьях жизни грубойУм станет властен над душойИ мудрость перекосит губыУсмешкой медленной и злой.

Когда тревога впечатленийСухой души не опалитНи очертаньем лунной тени,Ни бодрым запахом земли.

Когда вопросов гулкий ропот,Ошибки, грезы и печальЗаменит равнодушный опытИ уж привычная мораль.

Когда года смотреть научатНа все с надменной высоты.И станет мир наивно скучным,Совсем понятным и простым.

И жизнь польется без ошибки,Без впечатлений и тревог…Лишь в снисходительной улыбке —Чуть уловимый холодок.

И у поэтов все нет и нет ничего — ни вечеров, ни собраний, ни альманахов. И работы нет.

Да, в среду я взяла и пошла к Масловой. Она очень участливо отнеслась ко мне, я даже не ждала, и, несмотря на то что у нее свой кадр работниц, обещала прислать пневматичку.[461] Одно только мне тут неприятно, что я сказала, будто мадам Лишина направила меня к ней. Это и правда, но только это было два месяца тому назад. Надо будет завтра заехать к Лишиной.

Еще собираюсь поступить в Институт социальных и политических наук [462]— открывается такой. Что меня толкает? История и политика? Просто желание чему-нибудь учиться? Пустота жизни? Не знаю. Но заниматься собираюсь серьезно и принесу в жертву этому и группу французского, и вечера поэтов.

24 февраля 1926. Среда

Постараюсь восстановить все, что было с субботы.

Суббота. Иду в Сорбонну, читаю на ходу. Вдруг: «Ирина Николаевна», — Терапиано. Заговорились. Он говорил о вечере, посвященном Есенину,[463] кот<орый> будет в субботу, о том-другом. В результате я на полчаса опоздала на лекцию. Решила не ходить совсем и пошла к Лишиной. Оказывается, она там уже и не живет давно, узнала новый адрес. Прослонялась до самой лекции Шестова. Там опять встретилась с тем молодым художником,[464] кот<орый> на «Дне декабристов» [465]подошел ко мне и просил написать одно стихотворение. На этой лекции мы встречаемся. Я ему еще одно стихотворение написала, а прошлый раз он все просил еще написать, говорит, что очень любит мои стихи. Встретила Ладинского. Он меня проводил до метро; а потом уговорил пойти в кафе, и целый час мы там просидели. Он мне читал стихи, говорили о поэтах, о журналах и так было хорошо, что и уходить не хотелось.

Воскресенье. Вечером были на концерте русской консерватории, посвященном Чайковскому.[466] Никогда еще ни один концерт не производил на меня такого впечатления. Особенно «Трио» Чайковского в исполнении Рахманова, Могилевского и Раи Гарбузовой. Был момент, уже в третьей части, каждый нерв во мне задрожал, и я боялась, что буду кричать или плакать. И так было до последнего аккорда (хотя заканчивается как раз не аккордом). Рая Гарбузова мне очень понравилась — девочка с белым бантом, и совершенно не ломается, когда играет, выражение такое серьезное, по-детски оттопыриваются губы, и совсем уже детский жест — вытирает руку о бок платья. Играет хорошо, и это не мое мнение, а знатоков; говорят, что Белоусов не достигает такой виртуозности. Хорошо, как никогда, играл Могилевский.

Понедельник. Еще на той неделе Демидов спрашивал Папу-Колю: «А почему ваша поэтесса не дает нам больше стихов?» — «Зачем она вам будет давать, если вы ее не печатаете?» — «Как? Ведь прошлое стихотворение очень скоро было напечатано?» — «Да совсем оно напечатано не было». — «Не может быть». — «Да уж верно». — «Нет, я вас уверяю, что оно было, я вам сейчас докажу». И начал по одному номеру все газеты перелистывать, до самого «Рождества». «Да, действительно. Тут какое-то недоразумение. Тогда вы, пожалуйста, принесите два стихотворения». В понедельник Папа-Коля отнес и «В Россию». Последнее на него (на Демидова. — И.Н.) произвело большое впечатление. Первое — «Переплески южных морей» — отнес сейчас же сдавать в набор. И тут вышло недоразумение: требуется заглавие. Поляков (метронпаж) не пропускает. Нельзя. Крупный разговор вышел у Папы-Коли с Демидовым, решили, что я сама приду говорить. Я обозлилась и решила ругаться.

Вторник. Пошла в «Новости». У дверей встречаюсь с Демидовым. Он с одной стороны подходит, я — с другой. Берет меня за обе руки: «Заглавие!» — «Не могу». — «Надо». — «Нельзя!» — «Ну, потолкуем». Пошли в кабинет. Начали толковать. «Ну разве уже нельзя без заглавия?» — «Нельзя. У нас даже „трех звездочек“ нет». — «Так назовите просто: стихотворение». — «Нет, нельзя. Павел Николаевич тоже говорит, что нельзя». — «Ну, тогда уж назовите первой строчкой». — «А вот Павел Николаевич два раза прочел и предполагает назвать: „Я не помню“, — так, кажется, у вас третья строфа начинается…» Я задумалась, это, пожалуй, неплохо. Пробовала еще доказывать, что такие стихи озаглавливать нельзя, но, видя, что спорить бесполезно, а стихотворение уже набирается, согласилась. «Ну, вот я очень рад, что мы на этом сошлись. А уж в следующий раз, пожалуйста, сами придумайте. И, пожалуйста, давайте еще; у нас еще есть одно ваше „В Россию“, оно тоже принято, а потом все-таки еще дайте. Я знаю, что вы на нас сердитесь, но знаете, я был убежден…» Расстались друзьями.